Анкорина
Эту пьесу я написала в четырнадцать лет, потом множество раз переделывала, и хотя, конечно, сейчас я я бы многое написала совсем иначе, она до сих пор мне дорога, как символ веры. Вообще, я не планировала в этом дневнике вывешивать свои произведения, но в персонажном и остальных мобах она постоянно вспоминалась , так что в итогеCa2(Mg,Fe,Al)5(Al,Si)8O22(OH)2 спросила меня, о чем идет речь, и я подумала, что будет уместно её здесь выложить 
Гвоздика Фаэтона
Действующие лица:
Фаэтон.
Анкорина, его душа
Гелеос, бог Солнца и Магистр крестоносцев.
Все остальные.
читать дальше
С Ц Е Н А 1
В темноте навстречу друг другу продвигаются две едва различимые фигуры. От них разносится заунывный звон колокольчиков.
Когда чуть светлеет, становится ясно, что это не прокаженные, а выпускники с колокольчиками, приколотыми к одежде.
Первый раз они проходят друг мимо друга, несмотря на то, что старательно прислушиваются. Дойдя до края сцены, девочка садится на стоящую там и накрытую какой-то тёмной тканью тачку. Мальчик, дойдя до другого края, зажигает свечу и старается осветить себе путь.
А н к о р и н а. Фаэтон, ну где ты там?
Фаэтон подбегает к ней и обнимает. Она целует его руку.
Ф а э т о н. Я думал, что мы уже никогда не увидимся! Другие ведь расстались намного раньше. Интересно, помнят ли они, как выглядели их души, или уже забыли и живут, как в обмороке?
А н к о р и н а. Какая разница! Какое тебе дело до других?
Ф а э т о н. Когда я смотрю на них, я понимаю, что нам грозит. Что в один прекрасный день, я просто не увижу тебя рядом и буду видеть только то, что и без меня всем видно, мечтать о том, о чем положено мечтать и никогда такая тачка не будет колесницей Гелиоса!
А н к о р и н а. Но ведь она ей и не была никогда!
Ф а э т о н. И ты туда же! Даже ты не веришь мне?
А н к о р и н а. Я буду верить в то, во что ты скажешь. Во что ты веришь?
Ф а э т о н. Я верю в воскресение Христово! И в наше собственное воскресенье, в жизнь будущего века, где человек не разделен со своей душей, где нет нужды ежесекундно выбирать: наша бессмысленно-приветливая деревня, в которой мне знаком каждый камень, каждая приблудная кошка, в которой время отмеряют от весны до осени – каждый год известно, чего ждать в какое время – когда собирать ягоды и грибы, плести корзины, сеять рожь или пшеницу, а заодно, когда смеяться или плакать, крестить детей и отпевать умерших…
А н к о р и н а. … или наше торжественное и ненадежное мироздание, в котором и у певчей птички есть клыки, а демоны поют под окнами романсы и дарят школьницам цветы на день святого Валентина.
А каждая капля дождя таит в себе войну, чуму или морских чудовищ, способных проглотить звёзды и луну из поля зренья одного, чтобы рассыпаться фейерверком для другого.
Дворцы и храмы, кладбища и тюрьмы построены, чтоб простоять века, но стоит отвести взгляд и вот, табличка снова чиста.
Ф а э т о н. Но ведь они же настоящие. Помнишь, как ваш конь перескочил через границу?
А н к о р и н а. Да уж, я еле тебя оттащила от него.
Ф а э т о н. Все пытались к нему подобраться, и только мне он лизал руки, но когда я поднял голову, я увидел, что глаз у него нету, одни только челюсти!
А н к о р и н а. Конечно. Он надеялся усыпить тебя, а потом сожрать твои глаза. Такова сила лжи – делать прекрасным – уродливое, и осмысленным – пустое.
Ф а э т о н. Какая у неё может быть сила? Только Богу подвластно претворить воду – в вино, а свинец – в золото.
А н к о р и н а. Но тачка так и останется тачкой.
Ф а э т о н. Но ты же обещала! Только что! И что ты прицепилась к этой тачке? Как будто я не знаю, что ты хочешь мне сказать! Как будто я не слышал сотню раз, не знаю сам – каждая мать зовёт своего ребёнка Солнышком, и золотистые волосы здесь у каждого второго, и смотреть на солнце не щурясь в моём возрасте тоже не сложно научиться, я и не спорю… Но я помню Его, понимаете вы все или нет? Помню, как я играл у Него на коленях, как Он целовал мои волосы, и да, я не ослеп, смотря в Его глаза, потому что ради меня Он всегда снимал свой солнечный венец, и играл со мною, как простой смертный. Как я могу Его забыть? Хоть ты должна понимать, дело здесь не в моей гордыне – я могу забыть себя, тебя, всё множество миров, небо и землю, но в Нём Одном я никогда не усомнюсь.
И даже окажись всё это сном, ошибкой… прелестью… Кому какое дело? Против кого это преступление? Кто пострадает от того, что я всю жизнь буду верить в это и буду счастлив?
А н к о р и н а. Но Фаэтон, ты же не понял!
Ф а э т о н. Это ты не понимаешь, что вот-вот и для нас наступит миг, когда любой наш шаг будет вести всё дальше от границы, и не важно – в правую сторону или в левую, везде нас будет ждать наказание.
А н к о р и н а. Если нельзя ни вправо, ни влево, то пойдём наверх. В Иерусалим.
Ф а э т о н. Что?
А н к о р и н а. Ты спрашиваешь, верю ли я тебе и сердишься, что верить невозможно. Но я верю. И знаю. (Достаёт кольцо.) Если ты помнишь, как играл у Него на коленях, значит, должен помнить, что оно всегда было у Него на пальце. Но когда Он возглавил крестовый поход, он оставил свое кольцо мне, ведь ты был совсем ребенком. Поэтому я ничего не боюсь. (Прижимает кольцо своей ладонью к его, их руки начинают светиться.) Поэтому меня так раздражают эти игры. Потому что ты настоящий и можешь сделать что-то по-настоящему, а не кружить без толку по заднему двору в надежде изобразить вращение светил.
Эта тачка – никуда не годная колесница, но знаешь, для чего она здесь стоит? (Сдёргивает покрывало, внутри оказываются продукты – сахар, гречка, мука и хлеб в мешках.) Здесь собирали пожертвования от вашей деревни. Думаю, те, кому они предназначаются, будут больше рады ей, чем псевдоколеснице.
Ф а э т о н. наверное. А кому они предназначаются?
А н к о р и н а. Крестоносцам. Они остановились неподалеку.
Ф а э т о н. Тем самым крестоносцам, которых мой Отец собрал?
Анкорина неуверенно кивает.
Ф а э т о н. Какая же ты умничка! Ты проводишь меня к ним?
Берутся за две ручки тачки и уходят, таща её за собой. От её колеса на земле остаётся яркая полоса, но они её не замечают.
С Ц Е Н А 2
Рассвет. Лагерь крестоносцев. Чуть в отдалении тачка с пожертвованиями. Прислонившись к ней, спят Анкорина и Фаэтон. Фаэтон просыпается, начинает расталкивать Анкорину.
Ф а э т о н. Душе моя, душе моя, восстани, что спиши?
А н к о р и н а. (Сонно). Отвяжись!
Ф а э т о н. Так, это ещё что такое? Подъём, я кому сказал!
Анкорина кидает в него булкой. Фаэтон уворачивается.
Ф а э т о н. Ах так! Тогда тебя ожидает смертная казнь через защекотание!
Щекочет её, она отбивается, вскакивает. Они подходят к лагерю, бродят среди палаток.
А н к о р и н а. Ну что, доволен? Они все спят, как нормальные люди.
Фаэтон качает головой, заглядывает в одну из палаток.
Ф а э т о н. Там никого нет.
А н к о р и н а. Да вон они!
Крестоносцы давно проснулись и все стоят на коленях, а Эпаф читает молитву. Фаэтон и Анкорина подходят и становятся на колени рядом со всеми.
Э п а ф. Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie. Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen.
Эпаф благословляет всех. Крестоносцы поднимаются и начинают день.
1-ы й к р е с т о н о с е ц. Эпаф, а можно я с кем-нибудь поменяюсь местами? Мой сосед по палатке стырил у меня перчатки.
2-о й к р е с т о н о с е ц. Ничего я не… и вообще, почему у него их две, а у меня – ни одной?
Э п а ф. Разберитесь как-нибудь сами, а? Устроили перебранку, как старухи на базаре! Кто сегодня готовит обед?
3-и й к р е с т о н о с е ц. Я же уже не раз предлагал установить дежурство…
Э п а ф. Ясно. Значит, никто?
4-ы й к р е с т о н о с е ц. У нас мука закончилась.
Э п а ф. Кто должен был её купить?
5-ы й к р е с т о н о с е ц. Гийом.
Э п а ф. И где он?!
6-о й к р е с т о н о с е ц. В своей палатке, изучает трактат «О граде Божием» в надежде найти в нём подтверждение тому, что нас предсказывала Кассандра.
Э п а ф. Ну как же, это стоит того, чтобы всех оставить голодными и проспать общую молитву.
Все смеются.
Э п а ф. Да нет тут ничего смешного! Плакать надо!
7-о й к р е с т о н о с е ц. И правда, через месяц конец света, а мы толкуем про обед!
1-ы й к р е с т о н о с е ц. Что?
2-о й к р е с т о н о с е ц. Конец света?
3-и й к р е с т о н о с е ц. С чего ты взял?
7-о й крестоносец. Цыганка у церкви предсказала.
Э п а ф. Боже Правый! Создай их всех обратно! (Фаэтону.) А ты ещё кто такой?
А н к о р и н а. Это Фаэтон, сын вашего Магистра.
Ф а э т о н. (Дергает её). Помолчи!
Э п а ф. Вот как? Что-то я сомневаюсь, что у Магистра есть дети, там более, такие, эмм, доблестные.
Ф а э т о н. Если я стану крестоносцем, то буду не менее доблестным, чем вы.
Э п а ф. Да что ты говоришь? И что ты намерен делать?
Ф а э т о н. Быть светом миру, солью земли, взять свой крест и следовать за Господом и на Фавор, и на Голгофу.
Эпаф слушает, кивает и неожиданно отвешивает Фаэтону такую оплеуху, что тот падает.
Э п а ф. Лялякать ты научился, а что должен подставлять вторую щеку, не помнишь?
Ф а э т о н. (Поднимается и отходит подальше). Для посвящения в рыцари достаточно и одной пощечины, а если вы по-христиански хотите меня бить, то снимите сначала вашу рыцарскую перчатку – не думаю, что Богу угодно, чтоб вы меня убили.
Э п а ф. А ты уже решаешь за Бога, что Ему угодно, а что нет? Ты вообще в своем уме? Не знаешь, что без смиренья нет спасенья?
А н к о р и н а. А ты что знаешь о смирении, лицемерная рожа?
Ф а э т о н. Ты замолчишь сегодня, или нет?
А н к о р и н а. И не подумаю! Когда священники перепутали списки, и детей, пришедших на первое причастие, отправили на порку, все, естественно, вопили, как резаные поросята, и только Фаэтон радовался, потому что он знал, что первое причастие должно быть торжеством во чтобы то ни стало!
Э п а ф. Забирай свою полоумную подружку и проваливай.
Ф а э т о н. Да я её не знаю! Она только помогла привезти вам тачку с пожертвованиями, вот и всё.
Э п а ф. Вот с этого и надо было начинать. Пожертвования – это очень кстати.
Я бы, может, и взял тебя с собой, только без няньки.
Ф а э т о н. Но я же говорю вам, что не знаю, кто это такая!
Э п а ф. Зато я знаю. Это мелкий дьяволёнок. Такие часто попадаются по пути и пытаются внушить высокомерные мысли и соблазнить на бесчестные поступки. Стоит ей протянуть глоток воды, она решит, что ты продал ей душу.
Ф а э т о н. Но ведь она и есть моя душа, и соблазнила она меня пока только на то, чтобы пойти за вами…
Э п а ф. Вот оно что! Хороший же из тебя выйдет крестоносец, если даже сюда тебя привела девчонка!
Ф а э т о н. Так девчонка или дьявол?
Э п а ф. Какая разница! Ей здесь в любом случае не место. А ты, если правда хочешь стать рыцарем, то ступай в церковь, и оставайся до рассвета перед алтарем, а когда выйдешь, не говори никому о том, что там увидишь. Надеюсь, с этим ты справишься без посторонней помощи?
С Ц Е Н А 3
Ночь. Запертая церковь. Тишина.
Ф а э т о н. Кажется, я сегодня первый раз в жизни один. (Оглядывается по сторонам.) И чего я боялся? ( Достаёт уголёк, рисует на стене солнышко, опомнившись, стирает его рукавом.) И чем тут заниматься до утра? Интересно, если улечься спать на лавку, Эпаф догадается? Да он сам виноват, это ведь по его милости у меня теперь голова раскалывается.
Подходит к второй лавке от алтаря, с неё вскакивает нищий. Вся его кожа в шрамах, один глаз заплыл, а другой прикрыт окровавленной повязкой. Фаэтон шарахается в сторону, но с соседней лавки поднимается ещё один нищий – спутанные седые волосы закрывают одну половину его лица, вторая – полностью обгорела. Фаэтон с воплем бросается обратно к алтарю, но натыкается на старуху с синим от удушья лицом. Со всех лавок поднимаются сонные и обгоревшие нищие.
С т а р у х а. Ну что? Сам не спишь и другим не даешь?
Ф а э т о н. Простите! Ради Бога простите, я думал, я здесь один.
С л е п о й н и щ и й. Ты кто такой?
Ф а э т о н. Я Фаэтон … и крестоносец, кажется. (Про себя.) Точнее, буду им, если доживу.
П о л у л ы с ы й н и щ и й. А мы – жертвы пожара. Эту церковь раньше сожгли до тла.
Ф а э т о н. Сарацины?
Нищие смеются.
С л е п о й н и щ и й. Нет. Крестоносцы.
Ф а э т о н. Вы в этом уверены?
П о л у л ы с ы й н и щ и й. Конечно. Будь это сарацины, они бы заперли дверь.
Ф а э т о н. Так дверь была открыта? Почему тогда вы не выбрались?
Нищие смеются, шушукаются, говорят «Думаешь, всё так просто?», «Вот ещё» и т.д.
С т а р у х а. Да я бы если бы и захотела, не доковыляла бы до выхода.
С л е п о й н и щ и й. Меня сосед окрикнул, я не хотел ему показывать, что даже пожар не могу заметить без его подсказки.
П о л у л ы с ы й н и щ и й. А я здесь сторож. Я хотел последним выйти, чтоб запереть дверь.
Ф а э т о н. Если бы я был здесь, я бы не допустил такого!
С л е п о й н и щ и й. И что бы ты сделал?
Ф а э т о н. Я бы зашел сюда и выгнал вас из церкви.
П о л у л ы с ы й н и щ и й. Да что ты? Если ты такой герой, то почему сейчас ничего не сделаешь?
Ф а э т о н. Потому что я дурак! Простите меня, я никогда не видел раньше жертв пожаров. Позвольте, я расчешу ваши волосы?
Нищий протягивает ему гребень, Фаэтон расчесывает ему остатки волос. Потом подходит к слепому нищему, подносит ему святой воды, промывает ему ожоги, а на глаз повязывает платок, потом подходит к старушке.
Ф а э т о н. Могу ли я чем-нибудь утешить вас?
С т а р у х а. Да ничего мне от тебя не надо, сынок, только в глазки твои ясные посмотреть, ведь жаль мне будет, если они больше не увидят солнечного света. Ты мальчик смелый, честный и отзывчивый, но про одно тебе не стоит забывать – на Божьем суде председательствуют два трубадура и одна морская свинка, помни об этом, когда станешь крестоносцем, может быть, это единственный ключ к твоему спасению.
Ф а э т о н. Почему, матушка?
С т а р у х а. Вы думаете, что если взяли крест, Господь простит вам все ваши прегрешенья. Может, и так, кто знает, только ты… ты не простишь.
Ф а э т о н. Матушка, лучше вы простите нас.
Целует ей руку. Развязывает кошелек и раздаёт нищим деньги, когда остаётся последняя монетка и одна нищенка, он поднимает глаза и видит Анкорину. Та протягивает руку за подаянием, но он бьёт её по руке, отворачивается и кладет монету в ящик с пожертвованиями.
А н к о р и н а. Ты что, действительно отречешься от меня ради людей, которых увидел впервые в жизни? Ты что, не понимаешь, что никто никогда не будет любить тебя так, как я, а им ты нужен, как собаке пятая нога?
Ф а э т о н. Ну и что! На мне свет клином не сошелся. Какая разница, как они относятся ко мне, если они знают путь к Иерусалиму и могут молиться так, чтобы Господь их слышал? А что мы можем? Лишь мечтать и смотреть сны о чем-то, что бы оправдало нашу жизнь. Я ищу большего.
А н к о р и н а. Но разве это значит, что я больше не заслуживаю и капли милосердия, как все остальные? Взгляни на меня, я ведь тоже живая… Может быть, слишком живая? Хочешь, я стану тихой и покорной, слова никому не скажу? Я даже просить у тебя больше ничего не буду, только поцелуй меня на прощание, чтоб мне было светлее ждать твоего возвращенья.
Ф а э т о н. Вот глупое создание! Я не вернусь никогда.
А н к о р и н а. (Опускается на колени). Тогда обмокни пальцы в святую воду и благослови меня, чтоб больше никогда не видеться.
Ф а э т о н. Я не священник, чтоб тебя благословлять. Да и откуда мне знать, что ты намерена дальше делать и на что ты просишь моё благословение?
Дверь церкви приоткрывается, Фаэтон хочет выйти, но Анкорина вскакивает и бросается ему на шею.
А н к о р и н а. Не оставляй меня! Только я знаю, что ты действительно сын Солнца!
Ф а э т о н. (Отталкивает её). Дурочка! Ещё раз встанешь на моём пути, я убью тебя!
(Выходит.)
А н к о р и н а. Нет, Фаэтон, ты не убьешь меня. Куда тебе! Думаешь, так легко погубить бессмертное создание? Может, и легко. Но не тебе. Она права – ты не простишь. Не сжалишься, если я выколю себе глаза и стану слепой нищенкой, и не напишешь моё имя на щите, если меня объявят королевой.
Почему, почему ты не приказал мне умереть? Я бы послушалась. Нам бы обоим было легче. Тебе больше некого было бы стыдиться. И твой отец был бы тобой доволен. А я сочла бы счастьем знать о том, что ты когда-нибудь вспомнишь обо мне в Иерусалиме.
Но нет, ты не сказал мне умереть, ты сказал верить в то, во что веришь ты. Что ж, я верю. В то, что ты свят, как и все твои крестоносцы. В то, что Иерусалим стоит того, чтобы сжигать по пути церкви и забывать оставшихся позади. И даже в то, что я – дьявол, которому нельзя дать глотка воды, не заключив с ним опрометчивую сделку, твоё проклятье, главная преграда к твоему спасению.
Я слушаюсь и повинуюсь, глупый мальчик. Упаси тебя Господь от того, чтобы ещё раз встретиться со мной!
С Ц Е Н А 4
Вечер. Крестоносцы у костра.
1-ы й к р е с т о н о с е ц. … и мы не причинили им никакого вреда, кроме того, что перерезали им горло.
Ф а э т о н. Вот это подвиг!
2-о й к р е с т о н о с е ц. Подрастёшь – поймешь.
Ф а э т о н. Это насколько же надо подрасти, чтобы хвастаться убийством беззащитных женщин?
В с е. Беззащитных?!
3-и й к р е с т о н о с е ц. Это сарацинки - то беззащитные? Да одна такая стоит целой армии! Им подчиняются демоны и тени, и джинны и языческие боги, каждой из них дана на земле власть погубить того рыцаря, который имел неосторожность взглянуть в её глаза.
Ф а э т о н. Кем может быть дана такая власть? Не Богом же?
4-ы й к р е с т о н о с е ц. Луной, которой они поклоняются с тех пор, когда ещё звались нимфами Дианы.
Ф а э т о н. Нашим спасением распоряжается луна? Пусть сарацинки в это верят, коли им это угодно, но если эти суеверия обретут власть над нами, то это будет лишь наша вина.
5-ы й к р е с т о н о с е ц. Наша вина, наша вина, наша великая вина… Вот только едва ли это осознание будет сильно радовать в аду.
6-о й к р е с т о н о с е ц. Конечно, если бы не наши суеверия, они бы близко к нам не подошли. Но не так просто им противостоять, когда любое порождение нашего сознания, любой образ, нечаянно вызванный нами из небытия, предстанет перед нами по их слову, и будет упрекать, что создав его, мы не смогли дать ему живую душу, и заберет себе нашу.
Фаэтон падает в обморок.
6-о й к р е с т о н о с е ц. Эй, что с тобой?
Ф а э т о н. Ничего, голова закружилась.
7-о й к р е с т о н о с е ц. Правда? А не принес ли ты нам чуму, приятель?
1-ы й к р е с т о н о с е ц. (Кладет руку Фаэтону на лоб). Нет, ничего страшного. Я тоже был потрясен, когда всё это понял.
2-о й к р е с т о н о с е ц – 7-ому. Это у тебя чума головного мозга! Я даже догадываюсь, где ты её подхватил – там, где тебе предсказали конец света. Нельзя же всё время чего-то бояться?
7-о й к р е с т о н о с е ц. Лучше перебдеть, чем недобдеть.
Ф а э т о н. Если набрать гвоздик и взять с собой, то не заразишься, даже если поселишься в чумной деревне.
3-и й к р е с т о н о с е ц. Я надеюсь, ты это на себе не проверял?
4-ы й к р е с т о н о с е ц. Да хватит тебе! Красиво же!
5-ы й к р е с т о н о с е ц. Действительно красиво. И такое поверие на самом деле существует, Луи Святой ввел его.
6-о й к р е с т о н о с е ц. А я видел неподалеку гвоздики, можно было бы их набрать.
Все встают, чтобы идти за гвоздиками, но встречают Эпафа с Гийомом. Те вынуждены прервать оживленный спор.
Э п а ф. Далеко собрались?
Ф а э т о н. Гвоздики собирать.
Э п а ф. Да что вы? А завтра на общей молитве будут полтора человека, а остальные собрались дрыхнуть до полудня? И не надейтесь! Настоятельно советую всем разойтись по палаткам. И часового не забудьте выставить!
В с е . Да ну…
1-ы й к р е с т о н о с е ц. Да что у нас воровать-то?
2-о й к р е с т о н о с е ц. Кроме, разве что, нашего ревностного полководца?
Э п а ф. Так, это ещё что такое? Вот ты и будешь часовым, раз такой умный.
2-о й к р е с т о н о с е ц. Пинчес тиранитос! Я сегодня ужин готовил. Пусть Гийом идет, он в очередной раз забыл муку купить!
Э п а ф. Распинчес дураколиус! Поговори мне ещё! (Даёт 2-ому крестоносцу пощечину, тот картинно закатывает глаза и подставляет другую щеку.)
Э п а ф. Ладно, иди спать. Гийом, потом договорим.
Гийом понуро направляется к границе лагеря. Все остальные расходятся, кроме Фаэтона.
Ф а э т о н. Гийом, ау! Хочешь я постою вместо тебя?
Г и й о м. Конечно! Что бы я только без тебя делал? (Собирается уйти, но возвращается.) Постой-ка! А почему ты перед всеми не вызвался?
Ф а э т о н. Эпаф не разрешил бы. Я вчера дежурил.
Г и й о м. И позавчера?
Фаэтон кивает.
Г и й о м. Так дело не пойдет. Ты же потом свалишься по дороге.
Ф а э т о н. Не свалюсь. (Улыбается.) Иди, отдыхай, я всё равно спать не буду.
Г и й о м. Это ещё почему?
Ф а э т о н. Не хочу.
Г и й о м. А если честно? Хочешь быть святее Папы Римского?
Ф а э т о н. Нет-нет! Я просто… стоит мне закрыть глаза, я слышу, как девушка плачет. Она говорит, что ей темно, и холодно, и страшно, и только я могу её согреть и осветить ей путь, и плачет, плачет, как маленькая… Разве тут уснешь?
Г и й о м. Что за чертовщина! И за кого ещё ты так дежурил?
Ф а э т о н. За всех, кроме Эпафа и тебя.
Г и й о м. Не удивительно тогда, что тебе сняться сны наяву. Ещё раз увижу, что ты дежуришь здесь за кого-нибудь другого, поколочу обоих! Иди, отдыхай. И выбрось это из головы.
Ф а э т о н. Если бы я мог!
Уходит, но не к лагерю, а в противоположенную сторону.
Г и й о м. Эй, ты куда?
Ф а э т о н. За цветами!
С Ц Е Н А 5
Фаэтон спускается к озеру и останавливается в растерянности.
Ф а э т о н. Знать бы ещё, где они растут… И зачем они мне, никто ведь не заболел? Да и в чумную деревню тоже пока никто не собирается.
Опускается на колени у озера, смотрит на своё отражение, выглядящее в лунном свете совсем бледным, бесцветным и унылым. Чтобы исправить это, Фаэтон мажет нос в глине и корчит смешную рожицу. Ночная бабочка порхает вокруг него, потом подлетает к отражению и накрывает крыльями его глаза, затуманивая картинку. Фаэтон поднимает голову и видит перед собой Анкорину. Теперь она выглядит совсем иначе – от её распущенных волос исходит сияние, её кожа молочно - бела, как у призрака или ангела, а глаза почти полностью состоят из зрачка, и её туника кажется сотканной из лунного света.
А н к о р и н а. Я знала, что когда-нибудь увижу тебя на коленях!
Ф а э т о н. Так удобнее… Я просто наклонился к воде.
А н к о р и н а. Что ж ты тогда не поднимаешься? Или теперь ждешь моего благословения? Опускает пальцы в воду, подносит ко лбу Фаэтона, но он встаёт и перехватывает её руку у своего лица.
Ф а э т о н. Скажи мне, где теперь кольцо Моего Отца?
А н к о р и н а. Я вернула его.
Ф а э т о н. Кому?
А н к о р и н а. Тому, кто дал. Магистру крестоносцев.
Ф а э т о н. Как? Ты Его видела? Говорила с Ним? И после этого ты можешь плакать?!
А н к о р и н а. Нет, я уже давно не плачу.
Ф а э т о н. Правда? А кто же тогда?
А н к о р и н а. Кто плачет? Мне откуда знать? А-аа, стой-ка, тебя что, совесть замучила?
Фаэтон молчит.
А н к о р и н а. Что, правда что ли? (Улыбается.) Да ты всё ещё ребенок!
Ф а э т о н. Это моё преступленье?
А н к о р и н а. Да брось ты! Я про то, что, будучи детьми, мы вечно держались за руки, боялись потеряться, отойти слишком далеко от границы и не вернуться больше. А потом ты понял, что возвращаться больше не надо.
Вот так это и происходит. Никто не отнимал у нас друг друга, непреодолимая пропасть не пролегла на границе наших миров, просто ты увидел что-то, что значит для тебя больше, чем всё, что связывало нас. И что тебе теперь до того, что Анкорина плачет? Выше нос, Ваше Сиятельство!
Ф а э т о н. Случись всё наоборот, я никогда бы не простил тебя.
А н к о р и н а. Да нечего тут прощать. Просто будь теперь верен своим, и никогда не пытайся проникнуть к нам.
Ф а э т о н. К нимфам Дианы? Как ты могла увидеть Моего Отца, став лунной сарацинкой?
А н к о р и н а. Жрицы луны знают путь на небо. Где же, как ни там, легче всего Его встретить? Вообще, я много кого видела с тех пор, как мы с тобой расстались. Мои глаза стали ночной бабочкой, теперь я вижу то, что никто другой не видит – что мир вокруг полон воды, что рыбы плавают сквозь нас, как указатель, что стебли звёзд доходят до земли и как они колышутся от ветра, и что луна – это лишь желтая гвоздика с привкусом серебра. ( Протягивает ему желтую гвоздику.) Ты ведь за ней пришел сюда? Только она не лечит чуму. Эта пила лишь дождевую воду, а те, которые ты ищешь, растут на крови. Когда Диана видит мальчиков вроде тебя, она выцарапывает им глазки, и на том месте вырастают цветы, готовые защищать тех, кто не поклонялся луне.
Обнимает его, хочет поцеловать его губы, но из тени неожиданно выходит Гийом и хочет её убить. Фаэтон хватается за лезвие его меча руками, чтоб отвести удар. Анкорина прижимает его ладони к губам и жадно слизывает кровь.
Г и й о м. (Прикрыв глаза ладонью). А ну, брысь отсюда! (Анкорина исчезает.) Ну и что же ты творишь?
Ф а э т о н. Прости – прости – прости! (Целует ему руку.)
Г и й о м. За что? Ведь это я тебя ранил. (Отрывает ему рукав, перевязывает рану.)
Ф а э т о н. Ничего страшного… Если она меня убьёт – ничего страшного, это будет честно, и если вы – тем более, всё правильно, только, ради всего святого, не обвиняй меня сейчас ни в чем!
Я думал – стоит только от неё отречься, и на её месте будет Крест, а капельки Солнца, которая бьётся в моей груди, будет достаточно, чтоб разогнать любую нечисть, но нет – чем она дальше от меня, тем больше её тень, и если я не смотрю больше в её глаза, это не значит, что она стала смиренной и не делает того, что хочет.
Г и й о м. Да ты действительно вляпался, дружок.
Ф а э т о н. Поверь мне, я не виноват! Перед тобой и перед всеми остальными я буду вести себя так, как если бы её не было вовсе.
Г и й о м. Пойдем-ка лучше в лагерь, там разберемся. В следующий раз не уходи один в ночь полнолуния, никого не предупредив, куда идешь.
Ф а э т о н. Прости меня, пожалуйста, прости!
Г и й о м. Пойдем, пойдем!
С Ц Е Н А 6
Лагерь. Навстречу Гийому и Фаэтону выходит Эпаф.
Э п а ф. И где тебя носило?!
Ф а э т о н. Я только за цветами… На несколько минут…
Э п а ф. Да что ты говоришь? Несколько минут! За «несколько минут» настало утро, все проснулись и помолились и собрались в путь, кроме тебя. Но ты ведь у нас слишком умный, чтоб слушаться приказов. Ты не слышал вчера, как я запретил выходить из лагеря?
Ф а э т о н. Простите меня! Я думал…
Э п а ф. Да ничего ты не думал! Если бы ты умел думать, то отвечал бы за свои поступки, а не оправдывался. Вот о том, что ты сегодня должен обед готовить, ты не подумал? Поднимает его раненную руку.
Г и й о м. Я его ранил, я и подежурю вместо него.
Э п а ф. Так это ты его отделал? Хорошо, будь по-твоему, ты готовь обед, а я его еще немного проучу. (Достаёт прут, Фаэтону.) Протяни ладони!
Ф а э т о н: да пожалуйста!
Эпаф хлещет его по рукам прутом так, что брызжет кровь, но Фаэтон молчит и не шевелится.
Э п а ф. Хватит с тебя, можешь идти.
Ф а э т о н. Во славу Божию!
Уходит, но сразу возвращается, чтобы подслушать, о чем Эпаф будет спорить с Гийомом.
Э п а ф. Ну как? Вот с ними ты хочешь лезть в святилище Дианы?
Г и й о м. Я хочу лишь напомнить о нашем долге. Зачем было брать на себя крест, который мы не намерены нести? Зачем звать себя рыцарями, если мы не способны помешать нимфам у нас под носом приносить человеческие жертвы?
Э п а ф. Ты собираешься стать такой жертвой или идти в Иерусалим?
Г и й о м. Тайком, как вор? В надежде, что они сжалятся и нас пропустят? Боже Мой, это всего лишь женщины! Мы разрушали их капища не раз. Сам Магистр ни одного не пропускал.
Э п а ф. В том-то и дело, что Магистр тогда был с нами, а любая нечисть гибнет от солнечного света. Только Он может победить Луну в её собственном храме, а для нас это не проще, чем покорить туман. Сражаться, не имея оружия против них – это самоубийство.
Ф а э т о н. Действительно, к чему сражаться с ними, всегда ведь можно колотить своих – тех, кому чувство долга не позволит поставить своего наставника на место, а сарацинки могут и не знать, что без смиренья нет спасенья. Ты просто трус!
Г и й о м. Попридержи язык! Большой смелости не надо, чтоб целоваться с нимфами.
Ф а э т о н. А ты завидуешь?
Э п а ф. Тебе самому было бы смешно всё это говорить, имей ты чуть побольше опыта.
Ф а э т о н. Тебя так смущает, что она не убила меня? Змей в раю тоже хвалился своим богатым опытом, видно, с тех пор это и вошло в моду – кичиться грузом своих шрамов и ошибок и недоумевать, как кто-то смеет существовать пока ещё без них.
Э п а ф. Ах ты, щенок! Кем ты возомнил себя, чтоб так со мной разговаривать?!
Хочет ударить его по лицу, но Фаэтон уворачивается и кусает его за палец.
Ф а э т о н. Ты учишь смирению, может, и самому пора смириться, что иногда на тебя могут смотреть без благоговения?
Э п а ф. Скажи спасибо, что я пока ещё смиряюсь с твоим существованием! Хотя, я ведь всё-время забываю, что передо мною сын Магистра! (Кланяется.) Ваше Сиятельство, а позвольте-ка спросить, вы видели Его хоть раз в жизни?
Ф а э т о н. Не вмешивай Его в земные склоки!
Э п а ф. Ясно, тебе там что-то пригрезилось, ты и рад этому верить. С чего ты взял, что можешь знать о Нем хоть что-нибудь? Готов поспорить, всё, что ты думаешь, что знаешь, наплела тебе мечтательная сарацинка. А тебе, конечно, не приходило в голову ни разу, что тот, кого ты зовёшь Магистром, был не больше, чем образом, вызванным ею, чтоб погубить тебя? Что свет, который в тебе – тьма, что твоё Солнце может светить лишь отраженным светом и твой Бог – дьявол?
Ф а э т о н. Замолчи! Это же кощунство! Ты ведь оскорбляешь не меня, а Магистра.
Г и й о м. Магистра? С косами до колен?
Ф а э т о н. Для неё, в отличие от вас, есть хоть что-то святое.
Э п а ф. Ещё бы! Как и для тебя. Твоя гордыня - ваш истинный Бог. Конечно, любому человеку легче пребывать в сладостных грёзах, называть себя сыном Магистра, можно и самим Магистром сразу, зачем мелочиться, чем послушать тех, кто хоть что-то в этом понимает…
Ф а э т о н. И отречься от своей веры?!
Э п а ф. Если ты свои ни на чем не основанные фантазии называешь верой, то да.
Ф а э т о н. Ты в своём уме, предлагать мне такое? (Выхватывает меч Гийома и зажимает им Эпафу горло сзади. Для них обоих это настолько неожиданно, что они никак не успевают отреагировать.) Никто не встанет между мной и моим Солнцем!
Э п а ф. (Абсолютно спокойно). Что делаешь, делай скорее.
Ф а э т о н. (Опускает меч) А что я делаю? Я лишь показываю вам, что и я тоже крестоносец.
С Ц Е Н А 7
Вершина холма. Тихие, едва различимые в ночном тумане нимфы ведут Анкорину вглубь храма и укладывают её на белый каменный жертвенник. Она не противится, когда ей связывают руки и ноги, и не закрывает глаза, когда над ней заносят нож. Слышится крик: Exsurgat Deus et dissipentur inimici ejus: et fugiant qui oderunt eum a facie ejus!
Сарацинки с визгом: «Крестоносцы! Крестоносцы!» начинают в панике носиться, толкаться и разбегаются кто куда.
На площадку вбегает Фаэтон с факелом в левой руке и кропилом – в правой. Брызгает всё вокруг, в том числе, не успевших скрыться нимф святой водой.
Ф а э т о н. Sicut deficit fumus, deficient! (Отвязывает Анкорину, опрокидывает жертвенник.) sicut fluit cera a facie ignis, sic pereant peccatores a facie Dei!
А н к о р и н а. Как предсказуемо! Зачем ты пришел сюда? Я ведь тебя предупреждала! Или тебя настолько впечатлил мой жертвенный наряд? И его хочешь у меня отобрать?
Ф а э т о н. Нет, я пришел спасти жертву, которую вы приговорили, а крестоносцы оставили на произвол судьбы.
Сарацинки, сообразив, что им никто не угрожает, медленно собираются вокруг.
А н к о р и н а. Едва ли тебе это удастся. Посмотри-ка, я оказалась лучшей жрицей своей веры, чем ты – своей. И для меня кровь человека теперь слаще воды.
Ф а э т о н. Бедная моя девочка! Как же я должен был тебя измучить, чтоб ты так говорила! Ты, которая видела моего Отца…
Фаэтон брызгает Анкорину святой водой, умывает её лицо, она сдергивает с его руки повязку, и цепляется зубами за его ладонь. Нимфы со всех сторон бросаются к ним. Свет гаснет. Кромешная темнота.
Г о л о с а. Отсюда нет выхода, нет, нет, отсюда не выбраться! Никто, никто, кроме Солнца не сможет развеять эту тьму, но Солнца тут нет, и рассвет никогда не настанет! Нет, нет, отсюда не выбраться!
Г о л о с Ф а э т о н а. Я знаю, Анкорина, ты теперь не плачешь, а улыбаешься.
Ш е п о т А н к о р и н ы. Я улыбаюсь, потому что выход есть, и это путь на небо. Иди за мной, он тебя очень впечатлит!
С Ц Е Н А 8
Космически-черное небо. Повсюду – вверху, внизу, по сторонам – поблескивают серебряные звёзды, но светлее от них не становится. Первой выходит Анкорина и звонит в колокольчик, за ней следом, чуть позже – Фаэтон. Он держит свечной огарок, который немного освещает его лицо. Анкорина на протяжении следующей сцены то проявляется достаточно отчетливо, то полностью сливается с темнотой. Фаэтон прилепляет огарок себе под ноги, опускается рядом на колени, дышит себе на ладони.
Ф а э т о н. Почему же здесь так темно и холодно?
А н к о р и н а. Потому что здесь ты – Солнце. Что, нравится? Свет миру, соль земли? Боюсь, тот свет, который в тебе – тьма, а соли не хватит и на чечевичную похлебку.
Ф а э т о н. Скажи, а для других там, на земле, настал рассвет?
А н к о р и н а. Что это ты вдруг вспомнил о других? Ты предал их ради меня, так же, как предал меня ради них. Не удивляйся, если для них настанет тот рассвет, которого ты ждал, и твой Отец поведет их в Иерусалим, а о тебе даже и не вспомнит. Настоящий крестоносец лучше позволит заживо снять с себя кожу или залить в глотку расплавленный свинец, чем отступит от своего пути, а ты, дружочек, не мог вынести пары ударов прутиком!
Ф а э т о н. Анкорина, что с тобой? В тебя Эпаф вселился?
А н к о р и н а. Эпаф? А что не так с Эпафом? И ему когда -то было тринадцать лет, и его глаза горели, когда он покинул родной дом, чтобы идти в Иерусалим, и твой Отец любил его, и поставил его над отрядом крестоносцев, и, в отличие от тебя, он не сбежал на пол пути, он будет служить верой и правдой до конца, а не пока ему нравится. И тебя не должно тревожить, что над его головой сейчас светит солнце.
Ф а э т о н. Так значит, светит?
А н к о р и н а. Да какое тебе дело?
Ф а э т о н. Они молитву читают на рассвете. Pater noster…
А н к о р и н а. Зачем звать Того, Кого ты предал?
Ф а э т о н. Его я никогда не предавал!
А н к о р и н а. Всегда. С тех самых пор, как Он выпустил твою детскую ладошку из своей, минуты не проходило, чтоб ты не сомневался, был ли это Он на самом деле.
Ф а э т о н. Если я и сомневался, то лишь в том, что Он будет рад меня видеть, а не в Нём самом.
А н к о р и н а. По-твоему, он такой же трус, как ты?
Ф а э т о н. Ты дашь мне помолиться? Pater noster, qui es in caelis…
А н к о р и н а. И ты теперь на небесах, только к Нему не ближе ни на шаг.
Ф а э т о н. (Шепотом, почти про себя.) Noster.. in caelis… regnum tuum… in caelo et in terra… dimitte… debitoribus…
А н к о р и н а. Ты не простишь ни себе, ни мне, и Он не простит.
Ф а э т о н. (Зажимает уши.) … ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo.
А н к о р и н а. Не поздно ли ты спохватился? Я ведь так и не сказала тебе о главном искушении.
Ф а э т о н. Exsurgat Deus (Всхлипывает.) et dissipentur… inimici ejus.
Закрывает лицо руками и плачет.
А н к о р и н а. Что, сам догадался? Да, твою жизнь несложно разгадать, всё объясняется двумя словами: всё неправда. Что бы я тебе не говорила, я никогда не видела Магистра, если кто Его и видел, то не с тобой. Пока ты был ребёнком, мне слишком нравилась твоя улыбка, чтобы тебя разочаровывать, ну, а потом, я думала, крестоносцы вышибут из тебя эту блажь, а нет, ты до сих пор зовёшь Его Отцом… Эй, Фаэтон? Ты меня слышишь?
Ф а э т о н. Нет, нет! Не хочу видеть, не хочу слышать, не хочу понимать! Папа, папочка, вытащи меня отсюда!
А н к о р и н а. А вот это уже не по-рыцарски.
Фаэтон замолкает, встает, отнимает руки от лица и видит перед собой лошадиную морду с мертвыми пятнами на месте глаз и окровавленными клыками. Гаснет последний огонек. Фаэтон падает.
С Ц Е Н А 9
Крестоносцы расположились у заросшего алыми гвоздиками холма.
1-ы й к р е с т о н о с е ц. Посмотрите-ка, сколько цветов!
2-о й к р е с т о н о с е ц. Да, Фаэтону понравится. Где он, кстати?
Г и й о м. Сбежал. Решил, что лучше нас знает дорогу.
3-и й к р е с т о н о с е ц. Жаль. Может быть, он нас ещё догонит?
Э п а ф. Это вряд ли. (Вытаскивает из тени тело Фаэтона, обескровленное и с выколотыми глазами.) О, как упал ты с неба, Денница, сын Зари!
4-ы й к р е с т о н о с е ц. Хватит тебе! Даже для покойника не можешь найти пару человеческих слов?
Э п а ф. Ты думаешь, человеческие слова подойдут тому, кто говорит «взойду на небо, выше звёзд Господних и стану Солнцем, буду светить миру…»
Г и й о м. «… и сделаю это лучше, чем Эпаф»? А если он и правда сын Магистра и лишь хотел показать всем, как он Его любит?
Э п а ф. Для кого это теперь имеет значение?
Г е л и о с. Для меня.
Гелиос спускается с холма. Крестоносцы падают на колени. Он подходит к Фаэтону, склоняется над ним, надевает ему на палец кольцо и шепчет ему на ухо: дитя мое, веришь ли ты в Воскресение?
Гвоздика Фаэтона
Действующие лица:
Фаэтон.
Анкорина, его душа
Гелеос, бог Солнца и Магистр крестоносцев.
Все остальные.
От одного воздержись, - что казнью должно называться,
Честью же – нет. Фаэтон, не дара, но казни ты просишь!
Честью же – нет. Фаэтон, не дара, но казни ты просишь!
читать дальше
С Ц Е Н А 1
В темноте навстречу друг другу продвигаются две едва различимые фигуры. От них разносится заунывный звон колокольчиков.
Когда чуть светлеет, становится ясно, что это не прокаженные, а выпускники с колокольчиками, приколотыми к одежде.
Первый раз они проходят друг мимо друга, несмотря на то, что старательно прислушиваются. Дойдя до края сцены, девочка садится на стоящую там и накрытую какой-то тёмной тканью тачку. Мальчик, дойдя до другого края, зажигает свечу и старается осветить себе путь.
А н к о р и н а. Фаэтон, ну где ты там?
Фаэтон подбегает к ней и обнимает. Она целует его руку.
Ф а э т о н. Я думал, что мы уже никогда не увидимся! Другие ведь расстались намного раньше. Интересно, помнят ли они, как выглядели их души, или уже забыли и живут, как в обмороке?
А н к о р и н а. Какая разница! Какое тебе дело до других?
Ф а э т о н. Когда я смотрю на них, я понимаю, что нам грозит. Что в один прекрасный день, я просто не увижу тебя рядом и буду видеть только то, что и без меня всем видно, мечтать о том, о чем положено мечтать и никогда такая тачка не будет колесницей Гелиоса!
А н к о р и н а. Но ведь она ей и не была никогда!
Ф а э т о н. И ты туда же! Даже ты не веришь мне?
А н к о р и н а. Я буду верить в то, во что ты скажешь. Во что ты веришь?
Ф а э т о н. Я верю в воскресение Христово! И в наше собственное воскресенье, в жизнь будущего века, где человек не разделен со своей душей, где нет нужды ежесекундно выбирать: наша бессмысленно-приветливая деревня, в которой мне знаком каждый камень, каждая приблудная кошка, в которой время отмеряют от весны до осени – каждый год известно, чего ждать в какое время – когда собирать ягоды и грибы, плести корзины, сеять рожь или пшеницу, а заодно, когда смеяться или плакать, крестить детей и отпевать умерших…
А н к о р и н а. … или наше торжественное и ненадежное мироздание, в котором и у певчей птички есть клыки, а демоны поют под окнами романсы и дарят школьницам цветы на день святого Валентина.
А каждая капля дождя таит в себе войну, чуму или морских чудовищ, способных проглотить звёзды и луну из поля зренья одного, чтобы рассыпаться фейерверком для другого.
Дворцы и храмы, кладбища и тюрьмы построены, чтоб простоять века, но стоит отвести взгляд и вот, табличка снова чиста.
Ф а э т о н. Но ведь они же настоящие. Помнишь, как ваш конь перескочил через границу?
А н к о р и н а. Да уж, я еле тебя оттащила от него.
Ф а э т о н. Все пытались к нему подобраться, и только мне он лизал руки, но когда я поднял голову, я увидел, что глаз у него нету, одни только челюсти!
А н к о р и н а. Конечно. Он надеялся усыпить тебя, а потом сожрать твои глаза. Такова сила лжи – делать прекрасным – уродливое, и осмысленным – пустое.
Ф а э т о н. Какая у неё может быть сила? Только Богу подвластно претворить воду – в вино, а свинец – в золото.
А н к о р и н а. Но тачка так и останется тачкой.
Ф а э т о н. Но ты же обещала! Только что! И что ты прицепилась к этой тачке? Как будто я не знаю, что ты хочешь мне сказать! Как будто я не слышал сотню раз, не знаю сам – каждая мать зовёт своего ребёнка Солнышком, и золотистые волосы здесь у каждого второго, и смотреть на солнце не щурясь в моём возрасте тоже не сложно научиться, я и не спорю… Но я помню Его, понимаете вы все или нет? Помню, как я играл у Него на коленях, как Он целовал мои волосы, и да, я не ослеп, смотря в Его глаза, потому что ради меня Он всегда снимал свой солнечный венец, и играл со мною, как простой смертный. Как я могу Его забыть? Хоть ты должна понимать, дело здесь не в моей гордыне – я могу забыть себя, тебя, всё множество миров, небо и землю, но в Нём Одном я никогда не усомнюсь.
И даже окажись всё это сном, ошибкой… прелестью… Кому какое дело? Против кого это преступление? Кто пострадает от того, что я всю жизнь буду верить в это и буду счастлив?
А н к о р и н а. Но Фаэтон, ты же не понял!
Ф а э т о н. Это ты не понимаешь, что вот-вот и для нас наступит миг, когда любой наш шаг будет вести всё дальше от границы, и не важно – в правую сторону или в левую, везде нас будет ждать наказание.
А н к о р и н а. Если нельзя ни вправо, ни влево, то пойдём наверх. В Иерусалим.
Ф а э т о н. Что?
А н к о р и н а. Ты спрашиваешь, верю ли я тебе и сердишься, что верить невозможно. Но я верю. И знаю. (Достаёт кольцо.) Если ты помнишь, как играл у Него на коленях, значит, должен помнить, что оно всегда было у Него на пальце. Но когда Он возглавил крестовый поход, он оставил свое кольцо мне, ведь ты был совсем ребенком. Поэтому я ничего не боюсь. (Прижимает кольцо своей ладонью к его, их руки начинают светиться.) Поэтому меня так раздражают эти игры. Потому что ты настоящий и можешь сделать что-то по-настоящему, а не кружить без толку по заднему двору в надежде изобразить вращение светил.
Эта тачка – никуда не годная колесница, но знаешь, для чего она здесь стоит? (Сдёргивает покрывало, внутри оказываются продукты – сахар, гречка, мука и хлеб в мешках.) Здесь собирали пожертвования от вашей деревни. Думаю, те, кому они предназначаются, будут больше рады ей, чем псевдоколеснице.
Ф а э т о н. наверное. А кому они предназначаются?
А н к о р и н а. Крестоносцам. Они остановились неподалеку.
Ф а э т о н. Тем самым крестоносцам, которых мой Отец собрал?
Анкорина неуверенно кивает.
Ф а э т о н. Какая же ты умничка! Ты проводишь меня к ним?
Берутся за две ручки тачки и уходят, таща её за собой. От её колеса на земле остаётся яркая полоса, но они её не замечают.
С Ц Е Н А 2
Рассвет. Лагерь крестоносцев. Чуть в отдалении тачка с пожертвованиями. Прислонившись к ней, спят Анкорина и Фаэтон. Фаэтон просыпается, начинает расталкивать Анкорину.
Ф а э т о н. Душе моя, душе моя, восстани, что спиши?
А н к о р и н а. (Сонно). Отвяжись!
Ф а э т о н. Так, это ещё что такое? Подъём, я кому сказал!
Анкорина кидает в него булкой. Фаэтон уворачивается.
Ф а э т о н. Ах так! Тогда тебя ожидает смертная казнь через защекотание!
Щекочет её, она отбивается, вскакивает. Они подходят к лагерю, бродят среди палаток.
А н к о р и н а. Ну что, доволен? Они все спят, как нормальные люди.
Фаэтон качает головой, заглядывает в одну из палаток.
Ф а э т о н. Там никого нет.
А н к о р и н а. Да вон они!
Крестоносцы давно проснулись и все стоят на коленях, а Эпаф читает молитву. Фаэтон и Анкорина подходят и становятся на колени рядом со всеми.
Э п а ф. Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie. Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen.
Эпаф благословляет всех. Крестоносцы поднимаются и начинают день.
1-ы й к р е с т о н о с е ц. Эпаф, а можно я с кем-нибудь поменяюсь местами? Мой сосед по палатке стырил у меня перчатки.
2-о й к р е с т о н о с е ц. Ничего я не… и вообще, почему у него их две, а у меня – ни одной?
Э п а ф. Разберитесь как-нибудь сами, а? Устроили перебранку, как старухи на базаре! Кто сегодня готовит обед?
3-и й к р е с т о н о с е ц. Я же уже не раз предлагал установить дежурство…
Э п а ф. Ясно. Значит, никто?
4-ы й к р е с т о н о с е ц. У нас мука закончилась.
Э п а ф. Кто должен был её купить?
5-ы й к р е с т о н о с е ц. Гийом.
Э п а ф. И где он?!
6-о й к р е с т о н о с е ц. В своей палатке, изучает трактат «О граде Божием» в надежде найти в нём подтверждение тому, что нас предсказывала Кассандра.
Э п а ф. Ну как же, это стоит того, чтобы всех оставить голодными и проспать общую молитву.
Все смеются.
Э п а ф. Да нет тут ничего смешного! Плакать надо!
7-о й к р е с т о н о с е ц. И правда, через месяц конец света, а мы толкуем про обед!
1-ы й к р е с т о н о с е ц. Что?
2-о й к р е с т о н о с е ц. Конец света?
3-и й к р е с т о н о с е ц. С чего ты взял?
7-о й крестоносец. Цыганка у церкви предсказала.
Э п а ф. Боже Правый! Создай их всех обратно! (Фаэтону.) А ты ещё кто такой?
А н к о р и н а. Это Фаэтон, сын вашего Магистра.
Ф а э т о н. (Дергает её). Помолчи!
Э п а ф. Вот как? Что-то я сомневаюсь, что у Магистра есть дети, там более, такие, эмм, доблестные.
Ф а э т о н. Если я стану крестоносцем, то буду не менее доблестным, чем вы.
Э п а ф. Да что ты говоришь? И что ты намерен делать?
Ф а э т о н. Быть светом миру, солью земли, взять свой крест и следовать за Господом и на Фавор, и на Голгофу.
Эпаф слушает, кивает и неожиданно отвешивает Фаэтону такую оплеуху, что тот падает.
Э п а ф. Лялякать ты научился, а что должен подставлять вторую щеку, не помнишь?
Ф а э т о н. (Поднимается и отходит подальше). Для посвящения в рыцари достаточно и одной пощечины, а если вы по-христиански хотите меня бить, то снимите сначала вашу рыцарскую перчатку – не думаю, что Богу угодно, чтоб вы меня убили.
Э п а ф. А ты уже решаешь за Бога, что Ему угодно, а что нет? Ты вообще в своем уме? Не знаешь, что без смиренья нет спасенья?
А н к о р и н а. А ты что знаешь о смирении, лицемерная рожа?
Ф а э т о н. Ты замолчишь сегодня, или нет?
А н к о р и н а. И не подумаю! Когда священники перепутали списки, и детей, пришедших на первое причастие, отправили на порку, все, естественно, вопили, как резаные поросята, и только Фаэтон радовался, потому что он знал, что первое причастие должно быть торжеством во чтобы то ни стало!
Э п а ф. Забирай свою полоумную подружку и проваливай.
Ф а э т о н. Да я её не знаю! Она только помогла привезти вам тачку с пожертвованиями, вот и всё.
Э п а ф. Вот с этого и надо было начинать. Пожертвования – это очень кстати.
Я бы, может, и взял тебя с собой, только без няньки.
Ф а э т о н. Но я же говорю вам, что не знаю, кто это такая!
Э п а ф. Зато я знаю. Это мелкий дьяволёнок. Такие часто попадаются по пути и пытаются внушить высокомерные мысли и соблазнить на бесчестные поступки. Стоит ей протянуть глоток воды, она решит, что ты продал ей душу.
Ф а э т о н. Но ведь она и есть моя душа, и соблазнила она меня пока только на то, чтобы пойти за вами…
Э п а ф. Вот оно что! Хороший же из тебя выйдет крестоносец, если даже сюда тебя привела девчонка!
Ф а э т о н. Так девчонка или дьявол?
Э п а ф. Какая разница! Ей здесь в любом случае не место. А ты, если правда хочешь стать рыцарем, то ступай в церковь, и оставайся до рассвета перед алтарем, а когда выйдешь, не говори никому о том, что там увидишь. Надеюсь, с этим ты справишься без посторонней помощи?
С Ц Е Н А 3
Ночь. Запертая церковь. Тишина.
Ф а э т о н. Кажется, я сегодня первый раз в жизни один. (Оглядывается по сторонам.) И чего я боялся? ( Достаёт уголёк, рисует на стене солнышко, опомнившись, стирает его рукавом.) И чем тут заниматься до утра? Интересно, если улечься спать на лавку, Эпаф догадается? Да он сам виноват, это ведь по его милости у меня теперь голова раскалывается.
Подходит к второй лавке от алтаря, с неё вскакивает нищий. Вся его кожа в шрамах, один глаз заплыл, а другой прикрыт окровавленной повязкой. Фаэтон шарахается в сторону, но с соседней лавки поднимается ещё один нищий – спутанные седые волосы закрывают одну половину его лица, вторая – полностью обгорела. Фаэтон с воплем бросается обратно к алтарю, но натыкается на старуху с синим от удушья лицом. Со всех лавок поднимаются сонные и обгоревшие нищие.
С т а р у х а. Ну что? Сам не спишь и другим не даешь?
Ф а э т о н. Простите! Ради Бога простите, я думал, я здесь один.
С л е п о й н и щ и й. Ты кто такой?
Ф а э т о н. Я Фаэтон … и крестоносец, кажется. (Про себя.) Точнее, буду им, если доживу.
П о л у л ы с ы й н и щ и й. А мы – жертвы пожара. Эту церковь раньше сожгли до тла.
Ф а э т о н. Сарацины?
Нищие смеются.
С л е п о й н и щ и й. Нет. Крестоносцы.
Ф а э т о н. Вы в этом уверены?
П о л у л ы с ы й н и щ и й. Конечно. Будь это сарацины, они бы заперли дверь.
Ф а э т о н. Так дверь была открыта? Почему тогда вы не выбрались?
Нищие смеются, шушукаются, говорят «Думаешь, всё так просто?», «Вот ещё» и т.д.
С т а р у х а. Да я бы если бы и захотела, не доковыляла бы до выхода.
С л е п о й н и щ и й. Меня сосед окрикнул, я не хотел ему показывать, что даже пожар не могу заметить без его подсказки.
П о л у л ы с ы й н и щ и й. А я здесь сторож. Я хотел последним выйти, чтоб запереть дверь.
Ф а э т о н. Если бы я был здесь, я бы не допустил такого!
С л е п о й н и щ и й. И что бы ты сделал?
Ф а э т о н. Я бы зашел сюда и выгнал вас из церкви.
П о л у л ы с ы й н и щ и й. Да что ты? Если ты такой герой, то почему сейчас ничего не сделаешь?
Ф а э т о н. Потому что я дурак! Простите меня, я никогда не видел раньше жертв пожаров. Позвольте, я расчешу ваши волосы?
Нищий протягивает ему гребень, Фаэтон расчесывает ему остатки волос. Потом подходит к слепому нищему, подносит ему святой воды, промывает ему ожоги, а на глаз повязывает платок, потом подходит к старушке.
Ф а э т о н. Могу ли я чем-нибудь утешить вас?
С т а р у х а. Да ничего мне от тебя не надо, сынок, только в глазки твои ясные посмотреть, ведь жаль мне будет, если они больше не увидят солнечного света. Ты мальчик смелый, честный и отзывчивый, но про одно тебе не стоит забывать – на Божьем суде председательствуют два трубадура и одна морская свинка, помни об этом, когда станешь крестоносцем, может быть, это единственный ключ к твоему спасению.
Ф а э т о н. Почему, матушка?
С т а р у х а. Вы думаете, что если взяли крест, Господь простит вам все ваши прегрешенья. Может, и так, кто знает, только ты… ты не простишь.
Ф а э т о н. Матушка, лучше вы простите нас.
Целует ей руку. Развязывает кошелек и раздаёт нищим деньги, когда остаётся последняя монетка и одна нищенка, он поднимает глаза и видит Анкорину. Та протягивает руку за подаянием, но он бьёт её по руке, отворачивается и кладет монету в ящик с пожертвованиями.
А н к о р и н а. Ты что, действительно отречешься от меня ради людей, которых увидел впервые в жизни? Ты что, не понимаешь, что никто никогда не будет любить тебя так, как я, а им ты нужен, как собаке пятая нога?
Ф а э т о н. Ну и что! На мне свет клином не сошелся. Какая разница, как они относятся ко мне, если они знают путь к Иерусалиму и могут молиться так, чтобы Господь их слышал? А что мы можем? Лишь мечтать и смотреть сны о чем-то, что бы оправдало нашу жизнь. Я ищу большего.
А н к о р и н а. Но разве это значит, что я больше не заслуживаю и капли милосердия, как все остальные? Взгляни на меня, я ведь тоже живая… Может быть, слишком живая? Хочешь, я стану тихой и покорной, слова никому не скажу? Я даже просить у тебя больше ничего не буду, только поцелуй меня на прощание, чтоб мне было светлее ждать твоего возвращенья.
Ф а э т о н. Вот глупое создание! Я не вернусь никогда.
А н к о р и н а. (Опускается на колени). Тогда обмокни пальцы в святую воду и благослови меня, чтоб больше никогда не видеться.
Ф а э т о н. Я не священник, чтоб тебя благословлять. Да и откуда мне знать, что ты намерена дальше делать и на что ты просишь моё благословение?
Дверь церкви приоткрывается, Фаэтон хочет выйти, но Анкорина вскакивает и бросается ему на шею.
А н к о р и н а. Не оставляй меня! Только я знаю, что ты действительно сын Солнца!
Ф а э т о н. (Отталкивает её). Дурочка! Ещё раз встанешь на моём пути, я убью тебя!
(Выходит.)
А н к о р и н а. Нет, Фаэтон, ты не убьешь меня. Куда тебе! Думаешь, так легко погубить бессмертное создание? Может, и легко. Но не тебе. Она права – ты не простишь. Не сжалишься, если я выколю себе глаза и стану слепой нищенкой, и не напишешь моё имя на щите, если меня объявят королевой.
Почему, почему ты не приказал мне умереть? Я бы послушалась. Нам бы обоим было легче. Тебе больше некого было бы стыдиться. И твой отец был бы тобой доволен. А я сочла бы счастьем знать о том, что ты когда-нибудь вспомнишь обо мне в Иерусалиме.
Но нет, ты не сказал мне умереть, ты сказал верить в то, во что веришь ты. Что ж, я верю. В то, что ты свят, как и все твои крестоносцы. В то, что Иерусалим стоит того, чтобы сжигать по пути церкви и забывать оставшихся позади. И даже в то, что я – дьявол, которому нельзя дать глотка воды, не заключив с ним опрометчивую сделку, твоё проклятье, главная преграда к твоему спасению.
Я слушаюсь и повинуюсь, глупый мальчик. Упаси тебя Господь от того, чтобы ещё раз встретиться со мной!
С Ц Е Н А 4
Вечер. Крестоносцы у костра.
1-ы й к р е с т о н о с е ц. … и мы не причинили им никакого вреда, кроме того, что перерезали им горло.
Ф а э т о н. Вот это подвиг!
2-о й к р е с т о н о с е ц. Подрастёшь – поймешь.
Ф а э т о н. Это насколько же надо подрасти, чтобы хвастаться убийством беззащитных женщин?
В с е. Беззащитных?!
3-и й к р е с т о н о с е ц. Это сарацинки - то беззащитные? Да одна такая стоит целой армии! Им подчиняются демоны и тени, и джинны и языческие боги, каждой из них дана на земле власть погубить того рыцаря, который имел неосторожность взглянуть в её глаза.
Ф а э т о н. Кем может быть дана такая власть? Не Богом же?
4-ы й к р е с т о н о с е ц. Луной, которой они поклоняются с тех пор, когда ещё звались нимфами Дианы.
Ф а э т о н. Нашим спасением распоряжается луна? Пусть сарацинки в это верят, коли им это угодно, но если эти суеверия обретут власть над нами, то это будет лишь наша вина.
5-ы й к р е с т о н о с е ц. Наша вина, наша вина, наша великая вина… Вот только едва ли это осознание будет сильно радовать в аду.
6-о й к р е с т о н о с е ц. Конечно, если бы не наши суеверия, они бы близко к нам не подошли. Но не так просто им противостоять, когда любое порождение нашего сознания, любой образ, нечаянно вызванный нами из небытия, предстанет перед нами по их слову, и будет упрекать, что создав его, мы не смогли дать ему живую душу, и заберет себе нашу.
Фаэтон падает в обморок.
6-о й к р е с т о н о с е ц. Эй, что с тобой?
Ф а э т о н. Ничего, голова закружилась.
7-о й к р е с т о н о с е ц. Правда? А не принес ли ты нам чуму, приятель?
1-ы й к р е с т о н о с е ц. (Кладет руку Фаэтону на лоб). Нет, ничего страшного. Я тоже был потрясен, когда всё это понял.
2-о й к р е с т о н о с е ц – 7-ому. Это у тебя чума головного мозга! Я даже догадываюсь, где ты её подхватил – там, где тебе предсказали конец света. Нельзя же всё время чего-то бояться?
7-о й к р е с т о н о с е ц. Лучше перебдеть, чем недобдеть.
Ф а э т о н. Если набрать гвоздик и взять с собой, то не заразишься, даже если поселишься в чумной деревне.
3-и й к р е с т о н о с е ц. Я надеюсь, ты это на себе не проверял?
4-ы й к р е с т о н о с е ц. Да хватит тебе! Красиво же!
5-ы й к р е с т о н о с е ц. Действительно красиво. И такое поверие на самом деле существует, Луи Святой ввел его.
6-о й к р е с т о н о с е ц. А я видел неподалеку гвоздики, можно было бы их набрать.
Все встают, чтобы идти за гвоздиками, но встречают Эпафа с Гийомом. Те вынуждены прервать оживленный спор.
Э п а ф. Далеко собрались?
Ф а э т о н. Гвоздики собирать.
Э п а ф. Да что вы? А завтра на общей молитве будут полтора человека, а остальные собрались дрыхнуть до полудня? И не надейтесь! Настоятельно советую всем разойтись по палаткам. И часового не забудьте выставить!
В с е . Да ну…
1-ы й к р е с т о н о с е ц. Да что у нас воровать-то?
2-о й к р е с т о н о с е ц. Кроме, разве что, нашего ревностного полководца?
Э п а ф. Так, это ещё что такое? Вот ты и будешь часовым, раз такой умный.
2-о й к р е с т о н о с е ц. Пинчес тиранитос! Я сегодня ужин готовил. Пусть Гийом идет, он в очередной раз забыл муку купить!
Э п а ф. Распинчес дураколиус! Поговори мне ещё! (Даёт 2-ому крестоносцу пощечину, тот картинно закатывает глаза и подставляет другую щеку.)
Э п а ф. Ладно, иди спать. Гийом, потом договорим.
Гийом понуро направляется к границе лагеря. Все остальные расходятся, кроме Фаэтона.
Ф а э т о н. Гийом, ау! Хочешь я постою вместо тебя?
Г и й о м. Конечно! Что бы я только без тебя делал? (Собирается уйти, но возвращается.) Постой-ка! А почему ты перед всеми не вызвался?
Ф а э т о н. Эпаф не разрешил бы. Я вчера дежурил.
Г и й о м. И позавчера?
Фаэтон кивает.
Г и й о м. Так дело не пойдет. Ты же потом свалишься по дороге.
Ф а э т о н. Не свалюсь. (Улыбается.) Иди, отдыхай, я всё равно спать не буду.
Г и й о м. Это ещё почему?
Ф а э т о н. Не хочу.
Г и й о м. А если честно? Хочешь быть святее Папы Римского?
Ф а э т о н. Нет-нет! Я просто… стоит мне закрыть глаза, я слышу, как девушка плачет. Она говорит, что ей темно, и холодно, и страшно, и только я могу её согреть и осветить ей путь, и плачет, плачет, как маленькая… Разве тут уснешь?
Г и й о м. Что за чертовщина! И за кого ещё ты так дежурил?
Ф а э т о н. За всех, кроме Эпафа и тебя.
Г и й о м. Не удивительно тогда, что тебе сняться сны наяву. Ещё раз увижу, что ты дежуришь здесь за кого-нибудь другого, поколочу обоих! Иди, отдыхай. И выбрось это из головы.
Ф а э т о н. Если бы я мог!
Уходит, но не к лагерю, а в противоположенную сторону.
Г и й о м. Эй, ты куда?
Ф а э т о н. За цветами!
С Ц Е Н А 5
Фаэтон спускается к озеру и останавливается в растерянности.
Ф а э т о н. Знать бы ещё, где они растут… И зачем они мне, никто ведь не заболел? Да и в чумную деревню тоже пока никто не собирается.
Опускается на колени у озера, смотрит на своё отражение, выглядящее в лунном свете совсем бледным, бесцветным и унылым. Чтобы исправить это, Фаэтон мажет нос в глине и корчит смешную рожицу. Ночная бабочка порхает вокруг него, потом подлетает к отражению и накрывает крыльями его глаза, затуманивая картинку. Фаэтон поднимает голову и видит перед собой Анкорину. Теперь она выглядит совсем иначе – от её распущенных волос исходит сияние, её кожа молочно - бела, как у призрака или ангела, а глаза почти полностью состоят из зрачка, и её туника кажется сотканной из лунного света.
А н к о р и н а. Я знала, что когда-нибудь увижу тебя на коленях!
Ф а э т о н. Так удобнее… Я просто наклонился к воде.
А н к о р и н а. Что ж ты тогда не поднимаешься? Или теперь ждешь моего благословения? Опускает пальцы в воду, подносит ко лбу Фаэтона, но он встаёт и перехватывает её руку у своего лица.
Ф а э т о н. Скажи мне, где теперь кольцо Моего Отца?
А н к о р и н а. Я вернула его.
Ф а э т о н. Кому?
А н к о р и н а. Тому, кто дал. Магистру крестоносцев.
Ф а э т о н. Как? Ты Его видела? Говорила с Ним? И после этого ты можешь плакать?!
А н к о р и н а. Нет, я уже давно не плачу.
Ф а э т о н. Правда? А кто же тогда?
А н к о р и н а. Кто плачет? Мне откуда знать? А-аа, стой-ка, тебя что, совесть замучила?
Фаэтон молчит.
А н к о р и н а. Что, правда что ли? (Улыбается.) Да ты всё ещё ребенок!
Ф а э т о н. Это моё преступленье?
А н к о р и н а. Да брось ты! Я про то, что, будучи детьми, мы вечно держались за руки, боялись потеряться, отойти слишком далеко от границы и не вернуться больше. А потом ты понял, что возвращаться больше не надо.
Вот так это и происходит. Никто не отнимал у нас друг друга, непреодолимая пропасть не пролегла на границе наших миров, просто ты увидел что-то, что значит для тебя больше, чем всё, что связывало нас. И что тебе теперь до того, что Анкорина плачет? Выше нос, Ваше Сиятельство!
Ф а э т о н. Случись всё наоборот, я никогда бы не простил тебя.
А н к о р и н а. Да нечего тут прощать. Просто будь теперь верен своим, и никогда не пытайся проникнуть к нам.
Ф а э т о н. К нимфам Дианы? Как ты могла увидеть Моего Отца, став лунной сарацинкой?
А н к о р и н а. Жрицы луны знают путь на небо. Где же, как ни там, легче всего Его встретить? Вообще, я много кого видела с тех пор, как мы с тобой расстались. Мои глаза стали ночной бабочкой, теперь я вижу то, что никто другой не видит – что мир вокруг полон воды, что рыбы плавают сквозь нас, как указатель, что стебли звёзд доходят до земли и как они колышутся от ветра, и что луна – это лишь желтая гвоздика с привкусом серебра. ( Протягивает ему желтую гвоздику.) Ты ведь за ней пришел сюда? Только она не лечит чуму. Эта пила лишь дождевую воду, а те, которые ты ищешь, растут на крови. Когда Диана видит мальчиков вроде тебя, она выцарапывает им глазки, и на том месте вырастают цветы, готовые защищать тех, кто не поклонялся луне.
Обнимает его, хочет поцеловать его губы, но из тени неожиданно выходит Гийом и хочет её убить. Фаэтон хватается за лезвие его меча руками, чтоб отвести удар. Анкорина прижимает его ладони к губам и жадно слизывает кровь.
Г и й о м. (Прикрыв глаза ладонью). А ну, брысь отсюда! (Анкорина исчезает.) Ну и что же ты творишь?
Ф а э т о н. Прости – прости – прости! (Целует ему руку.)
Г и й о м. За что? Ведь это я тебя ранил. (Отрывает ему рукав, перевязывает рану.)
Ф а э т о н. Ничего страшного… Если она меня убьёт – ничего страшного, это будет честно, и если вы – тем более, всё правильно, только, ради всего святого, не обвиняй меня сейчас ни в чем!
Я думал – стоит только от неё отречься, и на её месте будет Крест, а капельки Солнца, которая бьётся в моей груди, будет достаточно, чтоб разогнать любую нечисть, но нет – чем она дальше от меня, тем больше её тень, и если я не смотрю больше в её глаза, это не значит, что она стала смиренной и не делает того, что хочет.
Г и й о м. Да ты действительно вляпался, дружок.
Ф а э т о н. Поверь мне, я не виноват! Перед тобой и перед всеми остальными я буду вести себя так, как если бы её не было вовсе.
Г и й о м. Пойдем-ка лучше в лагерь, там разберемся. В следующий раз не уходи один в ночь полнолуния, никого не предупредив, куда идешь.
Ф а э т о н. Прости меня, пожалуйста, прости!
Г и й о м. Пойдем, пойдем!
С Ц Е Н А 6
Лагерь. Навстречу Гийому и Фаэтону выходит Эпаф.
Э п а ф. И где тебя носило?!
Ф а э т о н. Я только за цветами… На несколько минут…
Э п а ф. Да что ты говоришь? Несколько минут! За «несколько минут» настало утро, все проснулись и помолились и собрались в путь, кроме тебя. Но ты ведь у нас слишком умный, чтоб слушаться приказов. Ты не слышал вчера, как я запретил выходить из лагеря?
Ф а э т о н. Простите меня! Я думал…
Э п а ф. Да ничего ты не думал! Если бы ты умел думать, то отвечал бы за свои поступки, а не оправдывался. Вот о том, что ты сегодня должен обед готовить, ты не подумал? Поднимает его раненную руку.
Г и й о м. Я его ранил, я и подежурю вместо него.
Э п а ф. Так это ты его отделал? Хорошо, будь по-твоему, ты готовь обед, а я его еще немного проучу. (Достаёт прут, Фаэтону.) Протяни ладони!
Ф а э т о н: да пожалуйста!
Эпаф хлещет его по рукам прутом так, что брызжет кровь, но Фаэтон молчит и не шевелится.
Э п а ф. Хватит с тебя, можешь идти.
Ф а э т о н. Во славу Божию!
Уходит, но сразу возвращается, чтобы подслушать, о чем Эпаф будет спорить с Гийомом.
Э п а ф. Ну как? Вот с ними ты хочешь лезть в святилище Дианы?
Г и й о м. Я хочу лишь напомнить о нашем долге. Зачем было брать на себя крест, который мы не намерены нести? Зачем звать себя рыцарями, если мы не способны помешать нимфам у нас под носом приносить человеческие жертвы?
Э п а ф. Ты собираешься стать такой жертвой или идти в Иерусалим?
Г и й о м. Тайком, как вор? В надежде, что они сжалятся и нас пропустят? Боже Мой, это всего лишь женщины! Мы разрушали их капища не раз. Сам Магистр ни одного не пропускал.
Э п а ф. В том-то и дело, что Магистр тогда был с нами, а любая нечисть гибнет от солнечного света. Только Он может победить Луну в её собственном храме, а для нас это не проще, чем покорить туман. Сражаться, не имея оружия против них – это самоубийство.
Ф а э т о н. Действительно, к чему сражаться с ними, всегда ведь можно колотить своих – тех, кому чувство долга не позволит поставить своего наставника на место, а сарацинки могут и не знать, что без смиренья нет спасенья. Ты просто трус!
Г и й о м. Попридержи язык! Большой смелости не надо, чтоб целоваться с нимфами.
Ф а э т о н. А ты завидуешь?
Э п а ф. Тебе самому было бы смешно всё это говорить, имей ты чуть побольше опыта.
Ф а э т о н. Тебя так смущает, что она не убила меня? Змей в раю тоже хвалился своим богатым опытом, видно, с тех пор это и вошло в моду – кичиться грузом своих шрамов и ошибок и недоумевать, как кто-то смеет существовать пока ещё без них.
Э п а ф. Ах ты, щенок! Кем ты возомнил себя, чтоб так со мной разговаривать?!
Хочет ударить его по лицу, но Фаэтон уворачивается и кусает его за палец.
Ф а э т о н. Ты учишь смирению, может, и самому пора смириться, что иногда на тебя могут смотреть без благоговения?
Э п а ф. Скажи спасибо, что я пока ещё смиряюсь с твоим существованием! Хотя, я ведь всё-время забываю, что передо мною сын Магистра! (Кланяется.) Ваше Сиятельство, а позвольте-ка спросить, вы видели Его хоть раз в жизни?
Ф а э т о н. Не вмешивай Его в земные склоки!
Э п а ф. Ясно, тебе там что-то пригрезилось, ты и рад этому верить. С чего ты взял, что можешь знать о Нем хоть что-нибудь? Готов поспорить, всё, что ты думаешь, что знаешь, наплела тебе мечтательная сарацинка. А тебе, конечно, не приходило в голову ни разу, что тот, кого ты зовёшь Магистром, был не больше, чем образом, вызванным ею, чтоб погубить тебя? Что свет, который в тебе – тьма, что твоё Солнце может светить лишь отраженным светом и твой Бог – дьявол?
Ф а э т о н. Замолчи! Это же кощунство! Ты ведь оскорбляешь не меня, а Магистра.
Г и й о м. Магистра? С косами до колен?
Ф а э т о н. Для неё, в отличие от вас, есть хоть что-то святое.
Э п а ф. Ещё бы! Как и для тебя. Твоя гордыня - ваш истинный Бог. Конечно, любому человеку легче пребывать в сладостных грёзах, называть себя сыном Магистра, можно и самим Магистром сразу, зачем мелочиться, чем послушать тех, кто хоть что-то в этом понимает…
Ф а э т о н. И отречься от своей веры?!
Э п а ф. Если ты свои ни на чем не основанные фантазии называешь верой, то да.
Ф а э т о н. Ты в своём уме, предлагать мне такое? (Выхватывает меч Гийома и зажимает им Эпафу горло сзади. Для них обоих это настолько неожиданно, что они никак не успевают отреагировать.) Никто не встанет между мной и моим Солнцем!
Э п а ф. (Абсолютно спокойно). Что делаешь, делай скорее.
Ф а э т о н. (Опускает меч) А что я делаю? Я лишь показываю вам, что и я тоже крестоносец.
С Ц Е Н А 7
Вершина холма. Тихие, едва различимые в ночном тумане нимфы ведут Анкорину вглубь храма и укладывают её на белый каменный жертвенник. Она не противится, когда ей связывают руки и ноги, и не закрывает глаза, когда над ней заносят нож. Слышится крик: Exsurgat Deus et dissipentur inimici ejus: et fugiant qui oderunt eum a facie ejus!
Сарацинки с визгом: «Крестоносцы! Крестоносцы!» начинают в панике носиться, толкаться и разбегаются кто куда.
На площадку вбегает Фаэтон с факелом в левой руке и кропилом – в правой. Брызгает всё вокруг, в том числе, не успевших скрыться нимф святой водой.
Ф а э т о н. Sicut deficit fumus, deficient! (Отвязывает Анкорину, опрокидывает жертвенник.) sicut fluit cera a facie ignis, sic pereant peccatores a facie Dei!
А н к о р и н а. Как предсказуемо! Зачем ты пришел сюда? Я ведь тебя предупреждала! Или тебя настолько впечатлил мой жертвенный наряд? И его хочешь у меня отобрать?
Ф а э т о н. Нет, я пришел спасти жертву, которую вы приговорили, а крестоносцы оставили на произвол судьбы.
Сарацинки, сообразив, что им никто не угрожает, медленно собираются вокруг.
А н к о р и н а. Едва ли тебе это удастся. Посмотри-ка, я оказалась лучшей жрицей своей веры, чем ты – своей. И для меня кровь человека теперь слаще воды.
Ф а э т о н. Бедная моя девочка! Как же я должен был тебя измучить, чтоб ты так говорила! Ты, которая видела моего Отца…
Фаэтон брызгает Анкорину святой водой, умывает её лицо, она сдергивает с его руки повязку, и цепляется зубами за его ладонь. Нимфы со всех сторон бросаются к ним. Свет гаснет. Кромешная темнота.
Г о л о с а. Отсюда нет выхода, нет, нет, отсюда не выбраться! Никто, никто, кроме Солнца не сможет развеять эту тьму, но Солнца тут нет, и рассвет никогда не настанет! Нет, нет, отсюда не выбраться!
Г о л о с Ф а э т о н а. Я знаю, Анкорина, ты теперь не плачешь, а улыбаешься.
Ш е п о т А н к о р и н ы. Я улыбаюсь, потому что выход есть, и это путь на небо. Иди за мной, он тебя очень впечатлит!
С Ц Е Н А 8
Космически-черное небо. Повсюду – вверху, внизу, по сторонам – поблескивают серебряные звёзды, но светлее от них не становится. Первой выходит Анкорина и звонит в колокольчик, за ней следом, чуть позже – Фаэтон. Он держит свечной огарок, который немного освещает его лицо. Анкорина на протяжении следующей сцены то проявляется достаточно отчетливо, то полностью сливается с темнотой. Фаэтон прилепляет огарок себе под ноги, опускается рядом на колени, дышит себе на ладони.
Ф а э т о н. Почему же здесь так темно и холодно?
А н к о р и н а. Потому что здесь ты – Солнце. Что, нравится? Свет миру, соль земли? Боюсь, тот свет, который в тебе – тьма, а соли не хватит и на чечевичную похлебку.
Ф а э т о н. Скажи, а для других там, на земле, настал рассвет?
А н к о р и н а. Что это ты вдруг вспомнил о других? Ты предал их ради меня, так же, как предал меня ради них. Не удивляйся, если для них настанет тот рассвет, которого ты ждал, и твой Отец поведет их в Иерусалим, а о тебе даже и не вспомнит. Настоящий крестоносец лучше позволит заживо снять с себя кожу или залить в глотку расплавленный свинец, чем отступит от своего пути, а ты, дружочек, не мог вынести пары ударов прутиком!
Ф а э т о н. Анкорина, что с тобой? В тебя Эпаф вселился?
А н к о р и н а. Эпаф? А что не так с Эпафом? И ему когда -то было тринадцать лет, и его глаза горели, когда он покинул родной дом, чтобы идти в Иерусалим, и твой Отец любил его, и поставил его над отрядом крестоносцев, и, в отличие от тебя, он не сбежал на пол пути, он будет служить верой и правдой до конца, а не пока ему нравится. И тебя не должно тревожить, что над его головой сейчас светит солнце.
Ф а э т о н. Так значит, светит?
А н к о р и н а. Да какое тебе дело?
Ф а э т о н. Они молитву читают на рассвете. Pater noster…
А н к о р и н а. Зачем звать Того, Кого ты предал?
Ф а э т о н. Его я никогда не предавал!
А н к о р и н а. Всегда. С тех самых пор, как Он выпустил твою детскую ладошку из своей, минуты не проходило, чтоб ты не сомневался, был ли это Он на самом деле.
Ф а э т о н. Если я и сомневался, то лишь в том, что Он будет рад меня видеть, а не в Нём самом.
А н к о р и н а. По-твоему, он такой же трус, как ты?
Ф а э т о н. Ты дашь мне помолиться? Pater noster, qui es in caelis…
А н к о р и н а. И ты теперь на небесах, только к Нему не ближе ни на шаг.
Ф а э т о н. (Шепотом, почти про себя.) Noster.. in caelis… regnum tuum… in caelo et in terra… dimitte… debitoribus…
А н к о р и н а. Ты не простишь ни себе, ни мне, и Он не простит.
Ф а э т о н. (Зажимает уши.) … ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo.
А н к о р и н а. Не поздно ли ты спохватился? Я ведь так и не сказала тебе о главном искушении.
Ф а э т о н. Exsurgat Deus (Всхлипывает.) et dissipentur… inimici ejus.
Закрывает лицо руками и плачет.
А н к о р и н а. Что, сам догадался? Да, твою жизнь несложно разгадать, всё объясняется двумя словами: всё неправда. Что бы я тебе не говорила, я никогда не видела Магистра, если кто Его и видел, то не с тобой. Пока ты был ребёнком, мне слишком нравилась твоя улыбка, чтобы тебя разочаровывать, ну, а потом, я думала, крестоносцы вышибут из тебя эту блажь, а нет, ты до сих пор зовёшь Его Отцом… Эй, Фаэтон? Ты меня слышишь?
Ф а э т о н. Нет, нет! Не хочу видеть, не хочу слышать, не хочу понимать! Папа, папочка, вытащи меня отсюда!
А н к о р и н а. А вот это уже не по-рыцарски.
Фаэтон замолкает, встает, отнимает руки от лица и видит перед собой лошадиную морду с мертвыми пятнами на месте глаз и окровавленными клыками. Гаснет последний огонек. Фаэтон падает.
С Ц Е Н А 9
Крестоносцы расположились у заросшего алыми гвоздиками холма.
1-ы й к р е с т о н о с е ц. Посмотрите-ка, сколько цветов!
2-о й к р е с т о н о с е ц. Да, Фаэтону понравится. Где он, кстати?
Г и й о м. Сбежал. Решил, что лучше нас знает дорогу.
3-и й к р е с т о н о с е ц. Жаль. Может быть, он нас ещё догонит?
Э п а ф. Это вряд ли. (Вытаскивает из тени тело Фаэтона, обескровленное и с выколотыми глазами.) О, как упал ты с неба, Денница, сын Зари!
4-ы й к р е с т о н о с е ц. Хватит тебе! Даже для покойника не можешь найти пару человеческих слов?
Э п а ф. Ты думаешь, человеческие слова подойдут тому, кто говорит «взойду на небо, выше звёзд Господних и стану Солнцем, буду светить миру…»
Г и й о м. «… и сделаю это лучше, чем Эпаф»? А если он и правда сын Магистра и лишь хотел показать всем, как он Его любит?
Э п а ф. Для кого это теперь имеет значение?
Г е л и о с. Для меня.
Гелиос спускается с холма. Крестоносцы падают на колени. Он подходит к Фаэтону, склоняется над ним, надевает ему на палец кольцо и шепчет ему на ухо: дитя мое, веришь ли ты в Воскресение?
@темы: творчество, пьеса, архетипы, мифы
-
-
23.08.2019 в 13:53-
-
23.08.2019 в 13:54-
-
25.08.2019 в 21:22-
-
27.08.2019 в 03:51-
-
02.09.2019 в 20:02Анкорина, мне нравятся прорисованные здесь образы, метафоры текста. Очень, очень красиво. Вот такое люблю. Мне видится некий сюрреалистический мир, в котором светит белая гигантская луна, а по лунной дорожке идут, колыхаясь, какие-то странные тени, все время меняясь, перетекая одна в другую... Такое вот сразу представляется при прочтении.
-
-
02.09.2019 в 22:50Мне видится некий сюрреалистический мир, в котором светит белая гигантская луна, а по лунной дорожке идут, колыхаясь, какие-то странные тени, все время меняясь, перетекая одна в другую... Такое вот сразу представляется при прочтении.
Ничего себе! Я как раз представляла себе луну в человеческий рост, когда это писала, удивительно, как Вы это прочувствовали при том, что здесь это буквально не прописано...